На торгах выставляется все, и мы, под твердым, но благожелательным руководством устроителей Аукциона, под присмотром их верных псов, сотрудников безопасности вкупе с полицейскими отрядами специального назначения, начинаем войну нервов и охотно вступаем в соревнование, где состязаются мозги и бумажники.

В аукционах есть чистота действа, есть приятное эстетико-драматическое противоречие между бесконечным разнообразием жизни, которую здесь сортируют по лотам и пускают под молоток, и не менее бесконечной простотой однообразия, с какой мы с ней здесь обращаемся.

Мы делаем ставки, стучит молоток, и все переходят к следующему лоту.

Все равны перед молотком: уличный живописец и Микеланджело, рабыня и королева.

Здесь дворцовые Залы желаний.

Начались торги. Ставки на башмачки растут с такой скоростью, что у меня начинает ныть под ложечкой. Паника охватывает меня, давит и душит. Я вспоминаю о Гейл — яблочко ты мое! — преодолеваю страх и делаю новую ставку.

Однажды один мой овдовевший знакомый, чья жена была певицей, всемирно известной и обожаемой поклонниками, предложил мне поработать на него на аукционе, где он выставил рок-реликвии. Этот вдовец был единственным опекуном состояния, оцененного в десять миллионов. Я отнесся к его предложению с большим почтением.

— Мне нужен только один лот, — сказал он. — Денег не жалейте, тратьте всё.

Этим лотом оказалась деталь одежды — съедобные трусики из рисовой бумаги с ароматом мяты перечной, купленные много лет назад в магазине на Родео-драйв (улицу я, кажется, не перепутал). По сценарию шоу полагалось публичное снятие и съедение нескольких пар за вечер. Еще сколько-то пар, с различными ароматизаторами — маниок, взбитые сливки, шоколадная стружка — певица бросала в толпу. В толпе их ловили и тут же съедали, слишком взволнованные сим действом, чтобы сообразить, насколько это бельишко поднимется в цене когда-нибудь в будущем. Трусов, поскольку дама носила их не только на концертах, сохранилось действительно немного, и потому спрос был велик.

Ставки на том аукционе принимались по видеомостам из Токио, Лос-Анджелеса, Милана и Парижа и поднялись так, что я струсил и выбыл из игры. Я позвонил нанимателю доложиться, а в ответ услышал, как он невозмутимо спросил про последнюю цену. Я назвал пятизначную цифру, и он рассмеялся. Я не слышал от него такого чистого, такого веселого смеха с тех пор, как умерла его жена.

— Все в порядке, — сказал вдовец. — Я уже заработал на них триста тысяч.

Именно на Аукционе устанавливается истинная цена нашего прошлого, будущего и всей нашей жизни.

Цена рубиновых башмачков растет все выше и выше. Многие из тех, кто здесь делает ставки, подставные лица, каким я был в тот памятный День трусиков и бывал еще с тех пор не раз.

Сегодня я впервые делаю ставку для себя (или почти буквально: на себя).

На улице раздается взрыв. Отсюда нам слышны топот ног, вой сирен и крики. Мы к такому привыкли. Мы стоим себе как стояли, поглощенные созерцанием действа высшего порядка.

Плевательницы полны. Ведьмы плачут, потускневшие ауры кинозвезд начали осыпаться. Очереди безутешных стоят к кабинкам, где сидят психиатры. Хватает дела и стражам порядка, и только акушерам пока нечем заняться. Порядок достигнут. Я последний и единственный в зале, кто продолжает делать ставки. Мои соперники — бестелесные головы на телеэкранах и беззвучные голоса в телефонных трубках. Я сражаюсь с миром невидимых демонов и призраков и жду в награду руки дамы сердца.

В разгар борьбы, когда деньги становятся лишь средством вести счет, происходит некое странное событие, на которое я, однако, не желаю обращать внимания: я отрываюсь от земли.

Сила гравитации исчезает, уступая место невесомости, я поднимаюсь в воздух и плыву, заключенный в капсуле своей страсти. Конечная цель — за гранью разумного. Достижение ее, равно как и выживание в этой битве, становится — да-да! — частью фантазий.

Тогда как вымысел и фантазии сами по себе — как я уже отметил выше — в высшей степени небезопасны.

Захваченные своими фантазиями, мы способны разрушить дом или продать детей, только чтобы получить то, чего желает душа. Потом, оказавшись посреди их зловонного океана, плывем в обратную сторону, прочь, подальше от своих желаний, видим их издалека заново, и понимаем, насколько они банальны и неинтересны. Мы позволяем им уплыть в небытие. И, подобно замерзшим в метель, ложимся на снег отдохнуть.

Вот так вот и я, пройдя горнило Аукциона, вдруг чувствую, что меня перестала держать рука Гейл. Так вот и я оставляю схватку, иду домой и падаю спать.

Проснувшись, я чувствую себя отдохнувшим и совершенно свободным.

На следующей неделе начнется новый Аукцион. С молотка пойдут фамильные древа, гербовые свитки, где между королевскими именами можно вставить любое имя, хоть свое, хоть кого-нибудь из родных. Полагают, что там же будут «Педигри канин» и «Педигри фелин», иначе говоря, родословные разного рода собачьих и кошачьих: эльзасцев, бирманцев, салуки, сиамцев, а также египетских терьеров.

И, благодаря бесконечному великодушию устроителей Аукциона, каждый из нас, будь то кошка, собака, мужчина, женщина или ребенок, сможет испытать райское блаженство, став особой голубой крови или тем, кем пожелает, ибо все мы, забившиеся в своих норах, более всего на свете боимся, что так и не стали никем.

Христофор Колумб и королева Изабелла Испанская улаживают отношения в Санта-Фе. 1492 год после Рождества Христова

Иностранец Колумб идет следом за королевой в вечность, до конца не теряя надежды.

— Как он выглядит?

Он горд, но все же проситель; он высоко держит голову, но нередко гнет спину. Бесстрашный, он не стыдится заискивать перед сильным; дерзкий и даже грубый, берет сердца обаянием, свойственным лишь фаворитам. Конечно, с годами Колумб все чаще ищет поддержки, независимость вольного волка поизносилась до дыр. Как и его башмаки.

— Он надеется? На что он надеется?

Первый ответ очевиден. Колумб надеется подняться на самый верх. Надеется украсить свой шлем знаками королевской милости, подобно рыцарям из старинных романсов. (Шлема Колумб не носит.) Надеется добыть денег, а также три прекрасные каравеллы: «Нинью», «Пинту», «Санта-Марию»; надеется в тыща четыреста девяносто втором отплыть в тумане морском голубом. Однако, прибыв ко двору, в первый раз увидав королеву, которая сама соизволила спросить, чего же ему более всего нужно, склонился в ответ к оливковой ручке и, едва не утратив дар речи при виде огромного кольца, знака власти, выдохнул одно-единственное и очень опасное слово:

«Овладеть».

— Ах, косноязычные иностранцы! Ах, дай бог с ними терпения! «Овладеть», скажите пожалуйста! И ведь следует за ней по пятам, шаг за шагом и месяц за месяцем, все ждет, вдруг поймает удачу. Неловкие письма, медвежьи серенады под створчатым ее окошком, которое из-за них ей приходится закрывать, лишая себя удовольствия впустить освежающий ветер. У нее есть занятия и получше — завоевывать мир, например, ну и тому подобное, — кем он себя возомнил?

— Иностранцев можно травить как волков. Можно забавляться, отпуская намеки, которых — в силу недостаточного знания языка — они все равно не поймут. Однако приходится помнить, что держать под рукой несколько иностранцев считается de rigueur [25] . Своим присутствием они создают атмосферу этакой космополитичности. А поскольку часто бедны, то готовы браться за любую грязную, но совершенно необходимую работу. Кроме же всего прочего, они предостерегают нас от гордыни, постоянно напоминая — принять это, правда, непросто, — что существуют на свете места, где и мы окажемся иностранцами.